Местечковый романс - Страница 84

На следующий день после погребения Авигдора Перельмана на Ковенскую улицу к бабушке Шейне по просьбе мамы пришел Ицхак Блюменфельд, слывший не только замечательным врачом, но и большим оригиналом. Несмотря на возраст — доктор был старше бабушки Шейны лет на пять, — выглядел он молодо. Носатый, быстроглазый Блюменфельд в широком чёрном берете, лихо нахлобученном на правое ухо, длинном, смахивающем на ксендзовскую сутану плаще производил впечатление залётного иностранца. Земляки диву давались его доброте — доктор даром лечил в Йонаве все многодетные семьи и всех инвалидов — и поражались причудам: каждое утро в любую погоду он бегал трусцой в коротких, до колен, полотняных штанах по окрестным перелескам. Доктор круглый год купался в Вилии, барахтался зимой, как это делали в праздник Рождества местные староверы, в ледяных прорубях, не ел мяса, питался только рыбой, молочными продуктами, овощами и фруктами. В синагогу ходил редко, только в Рош а-Шана и в Йом Кипур, но никогда не молился, усаживался где-нибудь в сторонке и молча пересчитывал своих пациентов, которых вместе с Господом Богом старался оберегать и предохранять от бед и несчастий прописанными лекарствами.

Сёстры мамы — Фейга, Хася и Песя — смотрели на доктора с откровенным и почти бесстыдным обожанием. Надо же — такой видный мужчина, а увял в холостяках.

— Ну что же, сейчас посмотрим, посмотрим, посмотри-и-м, — нараспев повторял он, — и тогда, скажем, скажем, что с вами. На что вы, уважаемая Шейна, жалуетесь?

— А на что жалуются все евреи? На жизнь, — с искренней, какой-то полудетской печалью отозвалась бабушка Шейна.

— От жизни я, госпожа Дудак, не лечу, — выразил свое сожаление доктор.

Он снял берет и плащ, повесил их на гвоздь и проследовал за больной в комнату. Блюменфельд открыл свой неизменный чемоданчик и достал трубку. Как и во время прошлых визитов, он приложил её к вялой бабушкиной груди и произнёс те же избитые слова: «Дышите глубже, выдохните, ложитесь на правый бок, теперь на левый, а теперь на живот». Доктор помял её своими искусными пальцами, спросил про аппетит, поинтересовался, не мучает ли её изжога, не испытывает ли она затруднения при отправлении, простите, естественных надобностей. Бабушка Шейна, как солдат, выполняла все его команды и отвечала на все заковыристые вопросы, а потом спросила сама:

— Доктор, скажите честно, что вы надеетесь найти и услышать в этом пустом, давно треснувшем кувшине?

Блюменфельд опешил и вытаращился на неё.

— То, что мешает вам спокойно жить.

— А я, доктор, вообще ни одного дня не жила спокойно. Дети… Представляете — десять душ детей родила!.. Каждый день варила, кормила, стирала, не спала, а потом четверых похоронила. Местечковому кузнецу — силачу Рахмиэлю, и тому было, наверное, легче кувалдой день-деньской махать. Так что теперь не стоит чего-то искать в этом старом пустом кувшине. Там только трещины и плесень на стенках. Больше вы там ничего не найдёте.

— Что найду, то найду. Имейте терпение, — сказал Блюменфельд и долго ощупывал своими тонкими пальцами её живот и бока. — Госпожа Дудак, по-моему, вам не мешало бы хоть раз в жизни обследоваться в больнице, в Каунасе, — он покачал головой. — Моей трубочкой не всё, к сожалению, услышишь, тем более что и слух, чего греха таить, уже, как и я сам, давно не тот, что был раньше, а глаза — вовсе не рентген, который просвечивает всё, что у человека внутри.

— Это верно, это верно, — сказала бабушка Шейна. — Даже молодыми глазами не увидишь всего, что у человека внутри. Запер Господь Бог на семь замков нашу кладовку. И, по-моему, правильно сделал.

— Запер, на семь замков запер! — согласился доктор. — Пока я выпишу вам, любезная, кое-какие болеутоляющие лекарства, но вы всё-таки долго не тяните, поезжайте в больницу. Пусть там обследуют вашу кладовку. Дочь отвезёт вас туда и привезёт обратно.

— Отвезу, отвезу, — сказала приунывшая мама, дежурившая во время осмотра в изголовье кровати.

— И чем быстрее, тем лучше, — добавил Блюменфельд, положил в чемоданчик трубку и закрыл его.

— Спасибо, доктор, спасибо за доброту и внимание, но в Каунасе мне уже вряд ли помогут, — бабушка Шейна откинулась на подушку.

— С чего это вы взяли, что не помогут? Там работают такие опытные врачи!..

Бабушка Шейна призадумалась, запустила руку в седые волосы и тихо промолвила:

— Я родилась в сельской местности, выросла, можно сказать, на природе и с детства знаю, что увядшему полевому цветку незачем срываться с места и отправляться куда-то лечиться, и престарелой птахе незачем покидать свою ветку и лететь на обследование в больницу. Приходит срок, и нет больше цветка, и птаха складывает крылья и падает на землю. Разве с нами, дряхлыми стариками, происходит не то же самое?

— Вы, конечно, правы. По сути дела, разница небольшая. Но человек, в отличие от полевого цветка, — существо разумное, мыслящее. Если он сам себе не может помочь, ему должны помочь другие, — сказал обескураженный словами бабушки Ицхак Блюменфельд.

— Разумное существо… Но я ещё не встречала ни одного живого еврея, которому от этого ума-разума прибавилось бы хоть немного здоровья.

— И это, увы, правда.

Доктор заторопился, пожелал больной всего хорошего и, повернувшись к маме, сказал:

— Будьте добры, проводите меня до угла.

Ицхак Блюменфельд долго одевался под бодрый стук молотка деда Шимона, с первого раза никак не мог вдеть длинные руки в рукава плаща и водрузить на прежнее место — правое ухо — свой элегантный чёрный берет.