Местечковый романс - Страница 65

— Это по-русски — владыка, хозяин, — объяснила Фира. — Но не простой хозяин. Кому-то принадлежит, например, мельница или бакалейная лавка, а царю принадлежит целое царство, все земли от моря до моря. И наша маленькая Йонава когда-то тоже ему принадлежала. Поняли?

— Выходит, он и эту нашу школу открыл? — задал следующий вопрос Мендель, с первого же дня захвативший лидерство в классе.

— Русские цари, Гиберман, еврейские школы не открывали, а, наоборот, закрывали их своими указами. Цари — русские и нерусские — нас ненавидели и преследовали. Поняли?

— Поняли! — опередил всех рыжик.

— Нашу школу на свои деньги открыли евреи-благотворители. У одного из них в Кейдайняй была спичечная фабрика, другой торговал сыромятными кожами. Они-то в начале прошлого века и купили это здание, потом выписали из Каунаса двух молодых способных учителей, да будет благословенна их память, сняли для них жильё, положили им хорошее жалованье и сказали: «Никуда отсюда не уезжайте, приживитесь, господа, в Йонаве и научите грамоте здешних детишек».

— И учителя остались? — спросил «я и Айнбиндер, и Хаим», опередив Менделя.

— Да. Если мы, евреи, хотим выжить, сказали эти благотворители, то наши дети должны учиться лучше всех на свете. — Фира откашлялась и вытерла платком губы. — Кроме головы, мол, у нас нет другого оружия, чтобы защититься от недругов. Поэтому надо без устали оттачивать и шлифовать ум. Вот и я в первый же день вашей школьной жизни спрашиваю: будете оттачивать и шлифовать свой ум, то есть учиться лучше всех, или нет?

— Да! Да! — грянуло со всех сторон. — Будем, будем! Лучше всех! — пообещал класс в едином порыве.

— Спасибо. А кто мне ответит, почему мы, евреи, должны учиться лучших всех?

— Чтобы защищаться от врагов, — первым, конечно, высказал предположение самый догадливый из нас — Мендель Гиберман.

— Кого-кого, а врагов у нас достаточно, и мы не можем их победить оружием — винтовками и пушками. Только умом, только знаниями. Поняли? — спросила учительница.

— Поняли, поняли! — соврало большинство.

Гиберман на этот раз Фире не поддакнул. У рыжика оказалась на это более чем уважительная причина. Мендель был занят неотложным делом — с аппетитом уплетал бутерброд с колбасой.

Честно признаться, никто из нас тогда не понимал, о какой защите и о каких врагах говорит Фира, но многие решили, что лучше невежественным согласием выразить ей полную поддержку, чем снова сообща врать. От дальнейшего криводушия всех избавил тот, кто в шутку ли, всерьез ли гордо представился как «я и Айнбиндер, и Хаим».

— Скажите, пожалуйста, этот человек в пенсне, портрет которого висит в нашем классе на задней стене, он что — один из тех учителей, выписанных богачами из Каунаса? — ткнув пальцем в застеклённую фотографию, неожиданно поинтересовался он. — Он уже умер? Да?

— Да. Уже умер, Хаимеле.

Фира Березницкая удивительно легко и быстро запомнила, как всех зовут, и впоследствии каждого старалась называть ласково, уменьшительным именем.

— Мой дедушка, отец мамы Перец, тоже уже умер и тоже висит за стеклом на стене, — под общий хохот сообщил «я и Айнбиндер, и Хаим».

Фира слегка улыбнулась.

— Это, дети, Шолом-Алейхем, учитель учителей, — сказала она. — Самый любимый мой писатель. Читая его книги, я горжусь, что родилась еврейкой и говорю на одном языке с таким великим человеком. Поняли?

— Да, да, да! — послышалось со всех сторон. Казалось, на пол просыпали горох и весёлые горошинки бросились наутёк во все уголки класса.

Освободил всех от вопросов и ответов звонок. Все мы бросились во двор, где высился одинокий клён, облюбованный скворцами и воробьями. Старшеклассники с восторженными криками уже гоняли на утрамбованном песчаном пустыре потрёпанный мяч — ворота были обозначены колышками. За поединком издали следила кучка друзей игроков, а с лужайки за ним с интересом наблюдали неспортивные козы.

После перемены Фира Березницкая стала расспрашивать каждого из нас, кто наши родители, давно ли они живут в Йонаве и чем занимаются.

— Мой отец парикмахер. Его парикмахерская на Ковенской улице. Приходите, Фира, к нему стричься, — вперёд, как и следовало ожидать, вырвался Мендель Гиберман. — Он вас пострижёт по последней моде.

Другие проявили большую скромность. Да и то сказать — не пригласишь ведь учительницу к своему отцу, если он, скажем, мужской портной, или плотник, или кузнец.

— А ты, Леечка, почему молчишь? — Березницкая подошла к нашей парте.

Моя соседка, девочка с печальными карими глазами, смущённо ответила:

— У меня нет родителей. Я живу с бабушкой Блюмой.

В классе стало так тихо, что было слышно, как шмыгает носом «я и Айнбиндер, и Хаим».

Фира застыла.

Больше никто не посмел Лею ни о чём спрашивать.

Скорбная тишина, какая бывает только на кладбище, длилась довольно долго. Её не нарушала ни учительница, ни даже Мендель Гиберман.

В классе словно дохнуло несчастьем, и мы невольно съёжились.

— Буквари у всех есть? — пытаясь рассеять горький дым печали, спросила Фира после паузы. — У кого нет, поднимите, пожалуйста, руку.

Ни одна рука не взмыла вверх.

— Отлично. Завтра занятия начнём не с рассказов, не с расспросов, а с нашего древнего алфавита. Поняли?

Ах уж это её «поняли?»!

— А сейчас, ребята, вы все свободны, — объявила Фира Березницкая, сняла очки, спрятала их в кожаный футляр и, сочувственно махнув рукой моей соседке Лее Бергер, вышла с классным журналом под мышкой за дверь.