Местечковый романс - Страница 66

Чего греха таить, в тот первый школьный день свобода каждому из нас была куда милее, чем Фирины рассказы и нравоучения. Мы с радостным гиканьем скопом вывалились во двор, и тут наша стайка мигом разлетелась в разные стороны, как вспугнутые кошкой воробьи.

Я поправил ранец и зашагал к дому, сразу и не заметив, что за мной, в том же направлении, покачивая своим набитым неизвестно чем портфельчиком, идёт Лея Бергер в белом передничке.

— Ты где живёшь? — заговорил я с ней.

— На самом конце Рыбацкой улицы.

— Вот здорово! И я живу там же — на Рыбацкой, только в самом её начале! — обрадовался я. — У бабушки.

— У тебя тоже нет папы и мамы? — спросила Лея, глядя не на меня, а куда-то вдаль — туда, где виднелись пожарная каланча и местечковая водокачка.

— Есть. А твои где?

— Не знаю. Бабушка мне ничего не говорит. Я спрашивала, но она молчит и молчит, только очень сердится на них. Особенно на мою маму.

Лея умолкла, больше рассказывать не захотела, может быть, сама ничего не знала, да и моё любопытство иссякло, тем более что на ближайшем перекрёстке мне надо было расстаться с ней и свернуть к бабушкиному дому.

— До завтра, — сказал я.

— До завтра, — грустно ответила Лея. — В школе лучше, чем дома. Если не возражаешь, я тебя утром вон там, на углу, подожду. — Она показала рукой на столб с оборванными проводами. — Пойдём вместе. Вдвоём веселее.

— Согласен, — сказал я и помахал ей на прощание рукой.

Мне почему-то тоже стало грустно, и я никак не мог понять, почему. Почему Лее в школе лучше, чем дома, когда дома лучше всего? Мне там всегда было хорошо.

Бабушка Роха возилась на кухне, но, услышав мои шаги, вышла мне навстречу.

— Ну? Рассказывай, Гиршеле! Чему, золотко моё, тебя там научили?

— Пока ничему.

— Так я и знала! Чему можно научиться в школе, в которой просиживал штаны твой умный дядя Шмуле?

— Дядя Шмуле? — выпучил я на бабушку глаза.

— Когда он был маленький, ходил как раз в эту школу. А что толку? Каким был ветрогоном, таким и остался. Дай Бог, чтобы он за свою болтовню в тюрьму не угодил. Только и слышишь от него: Ленин-Сталин, Сталин-Ленин. Глядишь, скоро имя родного отца забудет. Разбудит его ночью папаша, а сынок вместо «Шимон» спросонья ляпнет: «Ленин». Проголодался? Кушать будешь?

— Буду.

— Картошка в мундире с селёдкой годится?

Я кивнул.

— Опять киваешь! — возмутилась бабушка. — Ты же знаешь: кивальщики — обманщики.

— С селёдкой годится, очень годится, — я словно не слышал замечания. Когда дело касалось еды и подарков, слов было не жалко ни для бабушки, ни для других родственников.

Бабушка Роха наложила мне в миску картошки в мундире, нарезала селёдки и намазала хлеб маслом.

— Ешь, Гиршеле! Всё съешь! Не то будешь таким дохляком, как твой дед Довид, — все ещё запальчиво сказала она и, поостыв, спросила: — Ты бы хоть рассказал, с кем тебя там посадили — с красивой девочкой или с мальчиком?

— С девочкой. Её зовут Лея Бергер.

— С этой несчастной сироткой?

— Она сказала, что у неё нет родителей, — подтвердил я. — Как же так? У всех в нашем классе они есть, а у неё нет. Её родители, что, умерли?

— Мало ли чего жизнь выделывает с человеком, — бабушка сделала вид, что не слышала моего вопроса. — Не повезло бедняжке Лее. Её мамочка Ривка влюбилась в гоя, вышла за него замуж и крестилась в костёле.

— За гоя?

— Ну то есть не за еврея. За католика — литовца.

— Ну?

— А Блюма, бабушка Леи, свою дочь Ривку прокляла, выгнала из дома, живой надгробный камень на кладбище поставила, а внучку-малютку гоям не отдала, оставила себе.

Бабушка Роха замолкла.

— А что было дальше? После костёла?

— Дальше я тебе рассказывать не стану. От таких рассказов плохо спать будешь.

— Почему?

— Когда-нибудь сам всё узнаешь. Рядом с тобой на одной скамье сидит не девочка, а большое несчастье. Не груби ей и не обижай её. И заруби себе на носу: даже счастливцы не должны кичиться своим благополучием — от беды никто на семь замков не запрётся. Беда может без стука открыть любую дверь и прийти к каждому в дом. К нам тоже. А ты, я вижу, совсем перестал есть.

— Ем, бабушка, ем. А куда девался папа Леи?

— Ну что ты ко мне пристал? Нет у неё ни папы, ни мамы, и всё! Сгинули. Ешь! Картошка остынет.

Бабушка вернулась на кухню, а я сидел и лениво тыкал вилкой в остывшие картофелины. Мои мысли крутились не вокруг еды, а вокруг Леи. Мне хотелось, чтобы скорее наступило утро. Я встречусь с ней в условленном месте, возле столба электропередач с оборванными проводами, и оттуда мы вместе отправимся в школу — я со своим ранцем за плечами, а Лея — с портфельчиком, который её бабушка набила неизвестно чем.

Я ни о чём не стану её спрашивать или утешать вслух, буду всю дорогу присматривать за Леей и думать о большом несчастье, которое сидит рядом со мной за партой, прикасаясь ко мне своими невидимыми щупальцами. Я буду молчать, потому что молчание лучше слов. Когда молчишь, не надо врать и не надо требовать от других правды, от которой им больно.

Видно, так уж было суждено, чтобы с алфавитом несчастий я познакомился раньше, чем с письменным, украшенным в букваре весёлыми картинками.

3

После отъезда семьи Кремницеров во Францию мама осталась без работы. Снова наниматься в няньки и возиться с малолетним наследником местного негоцианта или богатого лавочника она не желала — всё равно такого тёплого, доброжелательного дома и такого сладкого, привязчивого воспитанника, как внук реб Ешуа Кремницера Рафаэль, в Йонаве днём с огнём не отыщешь. Не прельщала маму и незавидная судьба пожизненной домохозяйки.