Местечковый романс - Страница 101

101

— Думаю, русские возместят вашему шурину за все его лишения. К портновству он вряд ли вернётся. Пристроят куда-нибудь. Не пожалеют для страдальца тёплого местечка.

«Хитрый лис», — мелькнуло у отца в голове. Реб Эфраим Каплер заблаговременно пытается проложить себе через Шмулика на ближайшее будущее ровную безопасную дорожку. Но отец не показал вида, что разгадал намерения домовладельца, не перебивал гостя и слушал его с почтительным вниманием.

— Для вас, Шлейме, что та власть, что эта, разницы никакой, — откровенно сказал он, подкрутил свои несравненные усы и со значением добавил: — А для нас это — наброшенная на шею петля. Одно движение, и задушат. Вся надежда на то, что от любой власти, прямо скажу, нам, евреям, иногда удавалось откупиться. Может, Бог даст, откупимся и от этой. Нет такой власти, которая была бы равнодушна к золоту. Когда появится ваш шурин, дайте мне знать. Хочу с ним кое о чём потолковать. Буду вам очень обязан.

— Если появится.

— Появится, никуда не денется. Скоро мы о нём услышим, поверьте моему чутью.

На третий день, в субботу, когда даже не верующий в Бога отец, соблюдая обычаи предков, не притрагивался к иголке и не осёдлывал свой верный «Зингер», Шмулик наконец пришёл в мастерскую.

Не поздоровавшись, он кинулся к отцу, окольцевал его мускулистыми руками и чуть не задушил в объятьях.

— Наша взяла! Говорил же я тебе, глухарю, что наша возьмёт, а ты не верил! — воскликнул Шмулик с победительным восторгом. — Ты что, как будто этому и не рад? Лицо кислое, как простокваша.

— Рад, что ты на свободе, хотя тебя и узнать нельзя, встретил бы на улице — прошел бы мимо, — уклонился от ответа отец. — Ты вроде как помолодел и постройнел.

— На свежем воздухе, в хвойном лесу, под усиленным конвоем каждый за такой срок помолодеет. А как ты? Как моя сестрица? Где наш славный работяга Юлюс? Один работаешь? За три года у меня столько вопросов накопилось! Ужас! Жизни не хватит, чтобы все задать и получить на них толковый ответ.

— Как мы? Живём, — ответил отец. — Работаем. Хенка, как тебе известно, служит у стариков Коганов. Ну, у тех, которые когда-то владели бензоколонкой. Только вечером придёт.

— Тянет её к буржуям.

Отец сделал вид, что не расслышал выпад шурина, и продолжил:

— У меня новый подмастерье — беженец из Польши. Мейлах Цукерман. Юлюса призвали в армию.

— В какую?

— В литовскую.

— Такой армии больше нет. Забудь! Её командующий дал дёру, солдаты разбрелись по домам. Но ты, видно, так увяз в своём шитье, так им занят, что не знаешь, какие важные события происходят прямо у тебя под носом.

— Что-то знаю, чего-то не знаю, — не обиделся отец. — Командующие и президенты, по правде говоря, меня никогда не интересовали. Это не моя, Шмулик, клиентура. Но не будем больше обо мне. Я такой, какой есть, и другим, наверное, не стану. Ты лучше расскажи, чем теперь сам будешь заниматься.

Отец мог бы и не спрашивать. По бравурному тону и хорошему настроению Шмулика он с первого мгновения понял, что тот к нему больше не вернётся, а станет подмастерьем у новой власти, будет шить по её крою. Отец вдруг с обидой вспомнил жену, которая ездила на свидание к брату в колонию строгого режима и, вернувшись домой, наплела, фантазёрка, с три короба — будто Шмулик через перелётных птиц шлёт из-за решётки всем привет и жутко скучает по иголке с ниткой и напёрстку, а он, дурак, ей поверил.

— Жду назначения, — гордо сказал Шмулик. — Куда партия пошлёт.

— О-о! — протянул отец, не имевший никакого представления о партиях.

— Мне сделали несколько предложений, — как бы между прочим обронил шурин. — Но я, наверное, останусь тут, в Йонаве, где ты и Хенка, где мои сёстры, отец и мать, да будет благословенна её память. Ты, Шлеймке, мне поверишь, лгуном, я думаю, меня не обзовёшь, если скажу, что последний раз я плакал в детстве. А тут стоял у её могилы, просил прощения за то, что был никудышным сыном, не проводил её в последний путь, валялся на нарах, и слёзы без остановки текли и текли у меня из глаз.

— Ангелы живут не под каждой крышей, — сказал отец. — Шейна была ангелом, поселившимся под крышей вашего дома.

— Да. Да. Всё на свете можно сменить — власть, веру, родину, мужа, жену, но мать сменить нельзя, — с пафосом ответил Шмулик.

— Будь моя воля, я вообще ничего не менял бы. Пусть было бы так, как есть. Как говаривал один мой клиент, будет лучше, но хорошо никогда не будет. — Отец помолчал и, почувствовав, что нетерпеливый Шмулик спешит, сказал: — Как только тебя куда-нибудь назначат, сразу дай знать. Мы ведь всё-таки родственники.

10

Новый порядок для всех жильцов нашего дома наглядно начался с того, что власти вменили в обязанность всем домовладельцам, даже тем, кто жил в таком скромном домишке, как бабушка Роха, вывешивать по праздникам не старый, упразднённый государственный флаг Литвы, а новый — одноцветный, красный, с серпом и молотом.

Спрос на красные полотнища в магазинах так подскочил, что на всех их не хватало, и жители Йонавы вынуждены были ездить за покупкой даже в соседние города.

Впервые всё наше местечко сплошь покраснело в холодный ноябрьский день 1940 года, когда покорённая Литва первый раз праздновала годовщину Октябрьской революции. Красные флаги полыхали на всех домах и зданиях, не считая Большой синагоги и костёла.

Отправляясь в канун праздника ранним сумрачным утром в школу, я увидел, как дворник Антанас, отец Юлюса, вставляет над галантерейным магазином Эфраима Каплера в пустующий рожок флагштока древко красного флага и смачно сплёвывает на заледеневший тротуар.

101