Местечковый романс - Страница 90

— Ему говори не говори, всё равно что стене. Отец слушает только своих клиентов.

Роха вымыла посуду и уже собиралась уйти, как вдруг схватилась за голову:

— Про главное-то я, беспамятливая, и забыла. Вчера Казимерас письмо принёс. Два месяца шло.

— Письмо? Откуда? От кого?

— Из Парижа. От твоего брата Айзика. Ты мне его прочти, а я потом всё перескажу отцу, который не может оторвать свой зад от колоды. Что за человек? Упрямец! Не иначе, как собирается предстать перед Всевышним с молотком и шилом в руках!

Отец взял письмо и углубился в чтение.

— Там всего два листочка, а ты изучаешь их, как Тору. Что Айзик пишет?

— Что пишет? — повторил отец, как бы разгоняясь. — Шлёт всем привет — от него, от Сары и двух твоих внуков — Береле и Йоселе. С жильём и работой у них, слава Богу, всё неплохо. Мсье Кушнер снова повысил Айзику жалованье. Только на душе у них с Сарой тревожно.

— Тревожно?

— Войны боятся. Французы заступились за поляков, а немцы на них за это страшно обозлились. Айзик опасается, что те могут двинуть свою армию на Париж и тогда тамошним евреям придётся несладко.

— Будь проклято их семя! — выругалась богомольная бабушка Роха.

— Айзик не за себя боится, а за своих мальчиков, очень-очень. В следующий раз, если всё утихнет, он пришлёт фотокарточки Йоселе и Береле в деревянных рамках.

— Мог раньше прислать, — Роха поджала губы. — Были бы у меня под боком три внука — один живой и два в рамочках. Любовалась бы на них перед сном. А теперь жди!

— Ещё он пишет, что обстановка в мире такая, что в этом году они в гости в Литву не приедут, разве что опасность минует, в чём они и Сарой очень сомневаются.

— И это всё?

— Ну а дальше, как водится в письмах издалека, поцелуи и объятья.

Роха ушла с опорожнённой посудой в руках, пообещав сыну, что завтра его ждут не менее вкусные блюда — фасолевый суп, куриная грудка и компот из сухофруктов…

Беженцев в Йонаве ещё не было, и отцу приходилось обходиться без помощников, отказываясь в ущерб заработку от новых заказов — успеть бы в срок выполнить старые. Переманивать подмастерьев у других мастеров отец считал ниже своего достоинства.

— Закончил бы ты, Гиршке, скорее школу, — в шутку обратился он ко мне. — Стал бы моим компаньоном, заказали бы мы с тобой вывеску «Шлейме Канович и сын», — он расхохотался. — Я тебя быстренько обучил бы своему ремеслу. Ты, наверное, и знать не знаешь, что твой папа совсем молоденьким птенчиком в разгар Первой мировой войны поступил в ученики к нашему земляку Шае Рабинеру. Я был тогда не намного старше тебя. Мне шёл тринадцатый год. Мой самый первый учитель Рабинер не только замечательно шил, но и на скрипке играл.

— Я хотел бы, папа, тебе помочь, но… — я замялся. Скажи я правду, отец не обрадуется, а соври, он хоть и не вытянет ремнём, но обидных слов не пожалеет.

— Тебе не нравится быть портным?

— Портной должен всё время сидеть на одном и том же месте, а мне больше по душе, когда я куда-нибудь бегу, лезу, карабкаюсь.

— Ну что же! В твои годы я тоже бегал и по деревьям лазил, а потом жизнь вынудила привинтить одно место к стулу, — сказал отец и шлёпнул себя по этому самому месту. — С тех пор не бегаю, а сижу. Хлеб для всех нас высиживаю.

Он был фанатиком. Мама уверяла, что папа любит работу больше, чем её, и столько лет подряд, Бог свидетель, изменяет ей не с женщиной, а со своей швейной машиной. Машина никогда не ворчит и не дуется на него, никогда не ругает, не ссорится с ним из-за мелочей, всегда и во всём ему уступает.

Я был слишком мал, чтобы понять эти мамины сетования, но по мере взросления убедился в её правоте. Может быть, благодаря упорству отца, его кропотливому, в праздники и в будни, труду он прожил дольше всех своих родственников и скончался в очень и очень преклонном возрасте. Казалось, отец и во сне до своего смертного часа кроил сукно и нажимал на педаль швейной машины. Недаром он подшучивал над собой и поутру, смеясь, спрашивал маму:

— Слышала, как я в постели строчил на «Зингере»?

Хотя мама поздно возвращалась от Коганов, она рвалась ему помочь, но отец с дружелюбным высокомерием пресекал эти попытки.

— Иди спать! — приказывал он. — Без тебя справлюсь.

— Твоя мама Роха умеет и подмётки прибивать, и набойки приклеивать. Её сапожничать никто не учил — сама научилась. И я, как она, сама научусь, только портняжить. Не хочу всю жизнь ходить в чьих-то служанках. Зря когда-то отказалась от предложения реб Ешуа Кремницера поехать в Каунас на курсы и выучиться на белошвейку. Боялась тебя потерять!

— Зря отказалась и зря боялась, — смягчился он. — Никуда бы я не делся и сам бы тебя нашёл.

— Знаем, как вы ищете, и знаем, кого вы находите, — огрызнулась мама.

— Незачем нам с тобой ссориться. Ладно, ты мужиков знаешь лучше, чем я, — уступил отец. — Когда немного отдохнёшь, тогда и начнём учиться. Снимешь с меня мерку.

— Мерку?

— А чему ты удивляешься? С неё и начинается настоящий портной. Сантиметр, как говорил мой учитель Шая Рабинер, — мостик к славе портного. Если снимешь точную мерку, хорошо сошьёшь любую одежду на любой рост. На великана и на карлика. Если же, скажем, на толику, на два-три деления ошибёшься, считай, всё пропало. Садись и всё переделывай. А толкового клиента к передельщику второй раз не заманишь, на аркане не затащишь…

— Вот как!