Местечковый романс - Страница 49

— Вот ты сам, Шмулик, со своей будущей жёнушкой эти рабочие ряды и укрепляй силачами и здоровяками.

— Ты, что, сестрица, шуток не понимаешь? Я от тебя десяти вовсе не требую.

— Понимаю, понимаю. Но если бы это тебе надо было не сегодня-завтра рожать, ты не стал бы со мной такие шутки шутить.

Ночью у неё начались схватки.

Шлеймке бросился будить своего друга Файвуша Городецкого, который одним из первых в Йонаве пересел с телеги на подержанный американский «форд». К счастью, Файвуш не спал, и оба тут же направились к машине.

По пути к роженице они заехали на Рыбацкую улицу. Роха вызвалась сопровождать Хенку до самой больницы, но мужчины уговорили её остаться — вдруг, мол, какой-нибудь заказчик постучится в дверь опустевшей мастерской и спросит, где же мастер, который велел ему прийти на примерку.

Пока притихшая Хенка сидела и корчилась от боли, Шлеймке торопливо собирал нужные документы, Файвуш заводил страдающий астмой мотор, мешая Эфраиму Каплеру уснуть по его неотменяемому расписанию, а Роха подбирала для невестки тёплую одежду, чтобы не простудилась в дороге.

Ночи в конце марта были ещё холодными, кое-где в оврагах и низинах белели островки снега.

До Каунаса ехали долго. Файвуш вёл по мощённой булыжником мостовой свой видавший виды «форд» осторожно, боясь растрясти доверенный ему драгоценный груз, и молча вглядывался в тускло освещённую фарами темноту. Молчал и Шлеймке.

— Вы чего это замолкли, как на кладбище? — вдруг послышалось с заднего сиденья.

— Мы думали, ты спишь, — отозвался Шлеймке. — Не хотели беспокоить.

— Да, с таким спутником, как мой бунтовщик, поспишь… — вздохнула Хенка. — Дай Бог нам до больницы благополучно добраться. Далеко ещё до Каунаса?

— Больше половины пути мы уже отмахали, — сказал неразговорчивый Файвуш. — Через четверть часа подъедем к городской черте.

— Потерпи немножечко, — попросил Хенку Шлеймке.

Машина и впрямь вскоре въехала в погрузившийся в глубокий сон сумрачный пригород Каунаса, без всякого порядка застроенный дряхлыми деревянными домишками. Петляя по улицам и переулкам, «форд» медленно приближался к цели — знаменитой на всю Европу больнице. Иногда из какой-нибудь подворотни выскакивала, словно ошпаренная, бездомная собака, и Городецкий резко нажимал на тормоза, а Хенка вскрикивала от испуга.

Наконец из густого, враждебного сумрака выплыла и ярко высветилась многочисленными окнами приютившаяся в старом городе Еврейская больница.

Файвуш высадил пассажиров, пожелал Хенке удачи, развернул машину и, подкрепив добрые пожелания протяжными автомобильными сигналами, покатил обратно.

Первое, что поразило Хенку и Шлеймке, было не внушительное здание больницы, а приёмный покой, где и сёстры, и доктора, и уборщицы говорили на идише, как в каком-нибудь йонавском дворе.

— Добрый день, — сказал коренастый, чисто выбритый мужчина в белом халате и круглой белой шапочке. Он принял у Шлеймке документы и, тщательно изучив их, пробасил: — Будем знакомы. Я доктор Бенцион Липский, заведующий гинекологическим отделением. Прошу вас подняться со мной на второй этаж для первоначального осмотра, — обратился он к роженице. — А вас, к сожалению, я буду вынужден разлучить с женой до её выписки. Посторонним лицам находиться в нашей больнице строго запрещено. В Каунасе есть место, где вы могли бы переночевать?

— Есть. У меня тут брат.

— Вот и хорошо. Приходите утром. Спросите внизу доктора Липского, я выйду к вам и всё подробно расскажу. А теперь поцелуйте свою вторую половину, и до свидания, до завтра.

Ошарашенный муж так и сделал — нескладно обнял Хенку, поцеловал и пожелал удачи.

Доктор кивнул ему и вместе с Хенкой исчез в длинном пропахшем лекарствами коридоре.

Ночевать к брату Мотлу Шлеймке не пошёл. Город он знал плохо и побоялся заблудиться в предрассветном сумраке. Шлеймке решил дождаться наступления утра под светящимися окнами больницы. Всё равно он сейчас нигде не смог бы уснуть.

Никогда Шлеймке не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным, как в ту ночь. Он кружил вокруг трехэтажного здания, стараясь угадать, за каким залитым жёлтым светом окном корчится от боли Хенка. Небо было затянуто плотной рогожей облаков, только иногда они, как овцы, разбредались в разные стороны, и в образовавшейся полынье то тут, то там вспыхивали затерявшиеся звёзды, с которыми Шлеймке переглядывался и даже первый раз в жизни принялся беззвучно переговариваться. Он вдруг вспомнил слова матери, что звёзды — это глаза рано умерших невинных младенцев, и его охватила какая-то неодолимая оторопь. Шлеймке отвёл от небосвода взор, но звёзды, как будто преследуя его, по-прежнему сияли перед ним во всей своей яркости и блеске.

Когда утром к нему выйдет с доброй вестью доктор, Шлеймке отправится к брату, вымоется, побреется, купит в цветочном магазине самый большой букет роз и помчится в Еврейскую больницу к Хенке и новорождённому сыну. Ему очень хотелось, чтобы родился мальчик, он даже имя ему уже придумал — Борух. Благословенный. Мысли о сыне вытеснили из головы все тревоги и страхи, посеянные повитухой Миной.

Занималась заря. В окнах больницы стал постепенно гаснуть припорошенный болезненной желтизной свет. Только из операционной в тающий сумрак продолжало изливаться ослепительное свечение низко свисающих с потолка ламп. Судьбоносная ночь подходила к концу, и наступал, как сказано в Писании, день первый.

Озабоченный Шлеймке несколько раз справлялся в приёмном покое у миловидной барышни о докторе Бенционе Липском и всё время получал от неё вежливый, но неопределённый ответ: