Местечковый романс - Страница 27

Молодцеватый Шлеймке в военной форме — под распахнутой шинелью галифе, гимнастёрка, туго перепоясанная толстым солдатским ремнём с железной пряжкой, и в хромовых сапогах — выглядел, как заблудившийся путник. Он улыбался виноватой улыбкой, как будто просил прощения за своё долгое отсутствие.

— Ну, здравствуйте, люди до-обрые, — протянул он нараспев.

— Здравствуй, сынок, здравствуй, — приноравливаясь к его тону, ответила Роха, от избытка чувств обслюнявила небритого бравого кавалериста и под дружный смех домочадцев спросила: — А конь? Где твой коняга?

— В конюшне, — отшутился Шлеймке и по очереди стал обнимать отца, сестру и Хенку. — Моему вороному, мама, ещё предстоит служить и служить.

— За хорошую службу могли бы подарить тебе эту животину, — сияя, как надраенная к Пасхе посуда, сказала Роха. — А зачем тебе ремень с железной пряжкой, галифе? Где ты видел в нашем местечке еврея, который расхаживал бы в гимнастерке и в таких дурацких штанах? А конь, конь — это вещь. Если бы нам не пригодился в хозяйстве, можно было бы кому-нибудь его продать. Тому же водовозу Мейлаху Силкинеру или балагуле Пейсаху Шварцману. Мы взяли бы за него совсем недорого.

Хохот, похлопывания по плечам, победные возгласы…

Хенка благоразумно держалась в стороне, старалась не мозолить глаза, уступив Рохе первенство и отдав возвратившегося сына в её полное распоряжение. Даже Довид не соревновался с женой в излиянии нежных чувств к отслужившему свой срок отпрыску и, как всегда, не стал растрачивать скромный капитал радости. Он спокойно, сверху вниз, оглядел безлошадного кавалериста, как будто снимал с него мерку, и сказал:

— Перед тобой, Шлеймке, хочется встать по стойке «смирно» и взять под козырёк. Но эта форма, скажу я тебе, не реклама для портного — останешься в ней, никто не придёт к тебе шиться. Мундиры, погоны, лампасы на евреев всегда наводили только ужас.

— Переоденусь, переоденусь, — расплываясь в улыбке, пообещал сын.

Бурно нарадовавшись во дворе, домочадцы и Хенка потянулись следом за Рохой к дому, как цыплята за квочкой…

— А мы тебя ждали на Хануку, наварили с Хенкой бульону, нажарили оладий, напекли пирогов с изюмом и корицей, и всё это навернули Хава с Мотлом. Сейчас ничего, кроме горохового супа, пары кусочков курицы и остатков субботней халы да полбутылки пасхального вина, нет.

— Хватит нам и по одной рюмочке! — сказал Шлеймке. — Лучшее блюдо на свете — это свобода. Никакой казармы, никакой гауптвахты, никакого начальства в погонах. Свобода! Что может быть вкуснее и слаще, чем она? Отосплюсь, заработаю у Кисина немного деньжат и отправлюсь с Хенкой в Каунас за другим конём — железным. Возьму на выплату «Зингер» и с Божией помощью поскачу на нём галопом к своей удаче.

— Дай тебе Бог скакать и скакать на нём до глубокой старости, — сказала Роха. — «Зингер» — это то, что красит еврея, это его надёжный конь, он никогда не встанет на дыбы, не лягнёт копытами и не сбросит седока на скаку.

Родственники и Хенка выпили остатки пасхального вина, снова потискали переодетого в цивильное платье свежевыбритого Шлеймке и за полночь стали расходиться.

— Я провожу тебя, Хенка, — сказал виновник торжества.

Он провожал её до самого заснеженного рассвета, не чувствуя ни холода, ни усталости.

— Спокойной ночи, — сказала Хенка. — Ой! Что я, дурочка, говорю? Ведь ночь уже кончилась.

— Наши дни и ночи только начинаются, — промолвил Шлеймке. — Пусть же в нашей жизни лишь ночи будут тёмными, а не дни.

— Пусть.

Хенка поцеловала любимого, и они расстались.

Когда заспанная нянька пришла на службу, её уже ждали с поздравлениями все Кремницеры — реб Ешуа, Этель и даже Рафаэль в красивом костюмчике, сверкающей белизной рубашке и элегантном галстучке. Мальчик чуть ли не сразу уткнулся в подол Хенки и пропищал:

— Енька! Не уходи!

— Рафаэль, твоя Енька никуда больше не уйдёт, всё время будет с нами. Сейчас вы пойдёте с ней птичек кормить. Хенка будет рассказывать твои любимые сказки — о Белоснежке и храброй улитке, которой надоело ползать по земле и захотелось стать птичкой, взлететь с тропинки и поселиться на нашем клёне, — объяснила сыну Этель.

— Ну? Чем ты нас, милая, порадуешь? Вернулся наконец твой кавалерист? — обратился к Хенке реб Ешуа, собиравшийся уходить на свой командный пункт — в москательно-скобяную лавку.

— Вернулся.

— Слава Богу! Вы уже с ним, наверное, договорились, когда будете играть свадьбу? — не удовлетворился её скупым ответом самый любознательный лавочник во всей любознательной Йонаве.

— Скорее всего, весной… после Пасхи. Говорят, кто женится после Пасхи, тот никогда в жизни не разведётся.

— А тебя по всем нашим обычаям уже сосватали?

— Нет.

— Нехорошо. Обычаи предков надо соблюдать. Хочешь, я буду твоим сватом? Как ни крути, а кое-кто из Кремницеров в молодости был к твоей будущей свекрови неравнодушен. Сейчас, я думаю, Роха локти кусает из-за того что когда-то отвергла ухаживания моего брата Исайи, да будет благословенна его память.

— Спасибо вам, большое спасибо! Может, мы как-нибудь без сватовства обойдёмся… Даже Роха, кажется, уже не против того, чтобы мы со Шлеймке поженились.

— Против не против, но еврейская свадьба без сватов — это покалеченная свадьба. Встречу Роху — обязательно замолвлю за тебя словечко. Я ей, старой вороне, прямо скажу, что, будь я, реб Ешуа Кремницер, на полвека моложе, без всяких колебаний взял бы тебя в жёны.